Константин Коровин вспоминает… - М: Изобразительное искусство,1990. – 2-е изд., доп. – 608 с.
(Из разговора с профессором Е.С.Сорокиным:)
" - Что же есть, - говорю я. - Просто повернее хочу отношения взять контрасты, пятна.
- Пятна, пятна, - сказал Сорокин. - Какие пятна?
- Да ведь там, в натуре, разно - а все одинаково. Вы видите бревна,
стекла в окне, деревья. А для меня это краски только. Мне все равно что - пятна.
- Ну, постой. Как же это? Я вижу бревна, дача-то моя из бревен.
- Heт, - отвечаю я.
- Как нет, да что ты,- удивлялся Сорокин.
- Когда верно взять краску, тон в контрасте, то выйдут бревна.
- Ну уж это нет. Надо сначала все нарисовать, а потом раскрасить.
- Нет, ничего не выйдет, - ответил я.
- Ну вот тебя за это и бранят. Рисунок - первое в искусстве.
- Рисунка нет,- говорю я. - Нет его. Есть только цвет в форме". c.54
Слова А.К.Саврасова: «Музыка разве правда? Это чувство». с.67
" Глубокий след оставили эти светлые и милые люди в душе моей. Почти все они умерли; я с восхищением, тихо и глубоко вспоминаю их, и трогательной любовью наполняется душа моя, и как живые они проходят в воображении передо мной, эти чистые, честные люди.
< ... > Они были художники и думали, что и мы будем точно такими же их продолжателями и продолжим все то, что делали они. Они радовались и восхищались от всего своего чистого сердца, что мы вот написали похоже на них. Но они не думали, не знали, не поняли, что у нас-то своя любовь, свой глаз, и сердце искало правды в самом себе, своей красоты, своей радости.
< ... > Тогда еще не было слова «декадент» - вот бы его нужно было! - но зато потом оно попало прямо в точку. Хорошо, если что не понимаешь и если слово такое есть, которое тоже не понимаешь. Но меня все же удивляло это странное требование одинаковости - сюжетности. Я помню, что один товарищ по Школе, художник Яковлев, был очень задумчив, печален, вроде как болен меланхолией. Мы зашли его навестить. Он жил в маленьком номеришке, как и мы все жили. Бедный Яковлев сидел на диване в большой грусти. Мы допытывались, что с ним случилось. «Сюжеты все вышли»,- отвечал он нам со вздохом отчаяния". с.72
О Л.М.(И.М.) Прянишникове:
" Ларион Михайлович отчасти как [родственник], хотя и дальний, меня недолюбливал, так как я все говорил «поперек», да и в живописи тоже - все «поперек». Так, жалея, он не очень-то меня жаловал. А у меня вообще завелась в жизни черта: не жалуешь, ну и ничего, а любил я его всей душой и считал талантливейшим человеком. Главная черта его была ясность ума, трезвость понимания. Все сентиментальное, все сладкое было ему невмоготу, противно. Если кто-нибудь скажет: «красочки», «этюдики», «уголек», конечно, он сейчас же поправит. Его эстетике мешало все расслабленное. Это был мужчина, это был честнейший человек, человек свободы и силы. Искание мое колорита он называл «антимония», «Осенний день» Левитана - «разноцветные штаны», мою картину (море и камни), написанную на Черном море, назвал «морским свинством». Словом, он признавал только мощь в идее-сюжете и понимал характер русской жизни и русского типа как редкий художник. Когда раз заговорили о мотиве в пейзаже, то он просто ушел, замечательно посмотрев своим соколиным глазом на нас". c.72
Слова Саврасова: «Ты не печалься - все пройдет, знай, что главное есть созерцание, чувство мотива природы. Искусство и ландшафты не нужны, где нет чувства. Молодость счастлива потому, что она молодость. Если молодость не счастлива, значит, нет души, значит, старая молодость, значит, ничего не будет и в живописи - только холод и машина, одна ненужная теория. Нужда в молодости нужна, без нужды трудно трудиться, художником трудно сделаться; надо быть всегда влюбленным, если это дано - хорошо, нет - что делать, душа вынута».с.75
"1. Произведение, создание артиста, художника, музыканта, певца больше постигается непосредственно в душе человека, наделенной эстетическим восприятием; анализом же заключений не постигаются ощущения, эстетика.
2. Делатели искусства, создавая его, говорят вам о своем создании языком своего я. Этот язык создания есть умение артиста вызвать в вас духовное наслаждение.
З. Я слышал много разговоров о пении. Те, кто много говорили, как надо петь, пели меньше и хуже. Художники также.
4. Джамет, Падилла, Котоньи, Мазини, Ван-Зандт, Шаляпин никогда не говорили и не спорили о том, как надо петь. Даже как будто считалось неловкостью или бестактностью говорить при них о профессии. Мазини, когда я у него бывал, брал гитару и пел. Говорил мне и Серову: «Садитесь, я вам сейчас спою», Ф. И. Шаляпин, бывало, если спор заходил о пении, то тоже начинал говорить, (что) его же дело петь: «Я не понимаю, что такое постановка голоса!! В чем дело? Ведь надо петь—не постановка же поет, а пою я».
Эрудиция, анализ и взятие всевозможных рецептов творчества, модничанье новшества еще ничего не делают. Теоретики дают сухие ненужные схемы своих сердитых потуг, и выходит какая-то методика вместо искусства, что делает большую скуку и большей частью слабое искусство, и пережевывают то, что уже сказано было большими мастерами ранее.
В искусстве пения, то же и в музыке, и в живописи, есть гармония. Мы говорим про музыку — детонирует, грубо и другое, а про живопись разве не то?
…для контраста глаза и предмета … Тициан прибавлял к красивой женщине зеркало и амура. Веласкес брал светлое лицо и черные (тона), гениально располагая эти пятна. Искусство Ренессанса все декоративно, а также и скульптура. Они имели в виду, создавая произведение, и помещение, где будет находиться это произведение. Декоративная сторона в изобразительном искусстве имеет цель вместе со всем высоким в искусстве. Упадочность нашего времени создала из декоративной живописи дешевку, то есть так называемых уборщиков, а потому их произведения мертвые, бездушные, и мастерство их плохо… Но есть вещи, которые долго и всегда живы, потому что их авторы — настоящие таланты. Те, которые делают это, есть гении. Они не только не стареют, а чем дальше культура людей (развивается) ,тем больше она открывает в них красоты. Люди истинно восхищаются, они как бы научились читать их своей душой.
Один сердитый юноша сказал: «Мне не нравится Тициан». «Он от этого не стал хуже»,— ответил я.
Ветчина превкусная штука, но картин она не смотрит.
Ну, а как же (музыку) Вагнера, например, называли какофония, и Милле не смотрели, а нашего Врубеля поносили? Это как же? Эти авторы были впереди толпы, впереди своего времени, и вот они умерли, и души людей доросли потом до их понимания. Сначала их как-то не могли уметь читать душой, а потом поняли. Еще тут есть привычки людей, а они не гениальны: хотя и нравится, но отчего не как всегда, и вот — не хочу, не признаю. Тут пошлость на услугах, она первая орет: «какофония», «декадентство», «ерунда», а за ней все — надо показать, что понимают. Потом все проваливается, гидра тлетворная — зависть сдается, ищет другую жертву, талант побеждает. Это называется: тернистый путь славы. Время делает (так) что ненастоящее, ложное, мишурное в искусстве пропадает.
Искусство всегда было, есть и будет, и нет современного искусства. Оно ново (только) потому, что долго было старо; одинаковость его авторов. Искусство новое — это автор нов и оригинален и самобытен. Если бы никто ранее не видал искусство египтян и только теперь бы показать его, то ужель оно не было бы ново? Ведь оно было бы новей нового, его теперь бы только поняли: его удивительную помпезную титаническую красоту, весь мистицизм и величие. Я думаю: что, после египтян, не показалось бы искусство современности дешевой сладенькой водицей? Разве египтяне и греки — не декораторы, кто же больше?
Не может быть спора о том, что уже совершенно выяснено, хотя у нас именно и был спор. Сезани, Писсарро, Гоген декоративны: пятно, цвет, концепция разложения — все, самые цвета и ритм живописи — все декоративно.
Эти ковры, эти аккорды цветов и форм в куске холста — это и есть задача декоратора. Красота сочетаний красок, их подбор, вкус, ритм—это и есть радость аккорда, взятого звучно. Это есть их суть.
Очевидно, что художники, как барбизонцы, также и импрессионисты, как, например, Коро, Сислей, Левитан, искали в натуре нечто свое. Пожалуй, (верно) если это назвать настроением. Например, Левитан был полон, помимо своего высокого таланта живописца, еще и этой стороной лирики — настроением, которое назвали потом литературой живописи. Тонкость и правда, которая видна в произведениях Левитана, все же говорит не только о намерениях, литературных переживаниях, но и настроении природы, переживаниях в душе художника. Эта лирика имеет право быть, и в нем занимает первенствующее место.
Живопись сама в себе и сама за себя есть все, она и есть искусство. Но грусть долин, тишина воды, ночи, нега и тайна лунного света, печаль осеннего сада есть у поэта, (это же) может быть и в живописи. Мне хочется сказать, нельзя думать так, что если поэт-художник создал произведение — положим, Гойя,— то он литератор. Нет, если есть живопись, если есть как, как это написано хорошо, то все равно что. А если к этому еще есть и он — поэт, тогда еще больше он. Разве не поэт Левицкий — какие и как поняты у него женщины и разве не поэты Рембрандт и Боттичелли? Да разве они хуже оттого, что разные? Разве есть одна живопись? Да вся живопись разная, как авторы, и одна все же живопись, она одна.
В искусстве все в том что, как и потом нечто. Вот в том нечто суть художника. Нечто имеет только он, как художник. Это-то нечто трудно постигнуть и нельзя сказать: это потому-то и потому-то. Можно много говорить, можно написать тысячи томов и все же не скажешь, не объяснишь это нечто, что содержит в себе художник. Вот Шаляпин поет Бориса или Мефистофеля, или Сальери, или Грозного — почему это хорошо? Не потому, что Грозного или Сальери, а потому, что сделано гениальным художником-певцом. Как— это и есть то нечто, что только ему одному дано". c.78 -79
" Краски и формы в своих сочетаниях дают гармонию красоты - освещение. Краски могут быть праздником глаза, как музыка - праздник слуха души. Глаза говорят вашей душе радость, наслаждение, краски, аккорды цветов, форм. Вот эту-то задачу я и поставил себе в декоративной живописи театра, балета и оперы. Мне хотелось, чтобы глаз зрителя тоже бы эстетически наслаждался, как ухо души - музыкой. Неожиданностью форм, фонтаном цветов мне хотелось волновать глаза людей со сцены, и я видел, что я даю им радость и интерес, но они, уйдя из театра, читали в газетах: «декадент Коровин». Это было смешно и грустно. Потом я уже постарел и сделался почему-то «маститый». Это уже было тоже мало понятно. Но что делать - такой закон или, вернее, свойство людей. На сцене хотели паноптикум натурализма, верней, подделки под правду. Я думал, что такая точка зрения неправа, потому что она вздор дешевого вкуса и полного непонимания искусства. Нельзя искать актера-убийцу, чтобы играть Отелло.
Реализм в живописи имеет нескончаемые глубины, но пусть не думают, что протокол есть художественное произведение.
Все оригинальные авторы, которые дают название направлениям - импрессионизм, неоимпрессионизм, кубизм и прочее, - они могут быть и новы, и оригинальны, и значительны, и прекрасны. И как бы ни был велик артист, художник своего ценного «я», все же ни один из них, больших, не скажет, что он больше другого большого художника прошедшего времени, и что искусство исчерпано, и что только одно новое искусство истинно. Нет, истинно все искусство в своем интересном величайшем разнообразии.
Я лично люблю все искусство - и старое, и новое, всю музыку, даже слушать шарманку - ведь на них [шарманках] играли Бетховена и Штрауса. Не очень мне нравятся произведения, сделанные с досадой, нарочно, с какой-то недоброй стороной озорства, или самоуверенная пошлость. Ведь в произведениях искусства живописи видно ясно все лицо, всю душу автора.
А вдруг в новом искусстве окажется в большинстве произведений только то, что творцы этих произведений были просто люди, влюбленные в больших авторов Запада и просто добровольно и фанатически надевшие на себя узду подражания, привязав себя к столбу той же рутины современности.
От всей души и с полной радостью я приветствую новое искусство и всякое искание языка красоты. Как интересно смотреть произведение талантливой оригинальности, как интересно слушать Шаляпина: всегда ново. Даже применимо ли к Шаляпину [слово] «ново». Нет, надо сказать одно слово: Шаляпин, и это все. Как интересно смотреть Рембрандта или удивляться и восхищаться, смотря греческую танагру, в которой столько нового, сколько и у Сезанна.
Я не заметил, трудно ли играть Рубинштейну, Сарасате, Кубелику , петь Мазини, Шаляпину. Нет, они спрятали свой труд - о нем не надо вам, зрителю, знать. Искусство много трудней труда, но оно искусство - в нем не должно быть видно труда, а потому художник думает и знает, что труд артиста - другой труд. Пожалуй, нелегкое дело расстаться с предвзятостью и рутиной, или расстаться с милой сердцу и совести подражательностью, или найти себя - личное, свое я. Надо любить, надо много поработь. чтобы не было видно труда".с.80
"Напрасно думать, что живопись одному дается просто, без труда, а другому трудно. Вся суть в тайне дара, в характере и трудоспособности. То, на что обращает внимание сам автор, этому нельзя выyчиться. Сальери изучал и фугу и гармонию, а гуляка Моцарт и не говорил о том, что он постиг гармонию и всю теорию музыки, и притом имел еще одну небольшую вещь - гениальность. Посмотрите рисунок Врубеля в Академии, и вы увидите, как серьезно и строго относился Врубель к рисунку. Его набросок портрета Брюсова говорит, каков это был рисовальщик. Чтоб рисовать так, нужно, ах, как много серьезно поработать. Нельзя думать, что талант сел за рояль в первый раз и сыграл концерт, - этого не бывает. Мне много пришлось видеть учеников, и их самая большая ошибка была в том, что они все говорили «потом», они все отдаляли трудность задачи, как бы закрывали глаза и волю на то, что именно надо было тут же атаковать, взять, победить. Муза живописи скучает и изменяет художнику тотчас же, если он будет работать так себе, не в полном увлечении и радости, с ленивой будто бы серьезностью, а главное, без любви к своему делу. В начале же всего есть прежде всего любовь, призвание, вера в дело, необходимое безысходное влечение, жить нельзя, чтобы не сделать достижение, и надо знать, что никогда не достигаешь всего, что хочешь. Художники - мученики своего дела - никогда не довольны собой. Я заметил, что довольные ученики всегда манерны, потом [появляется] пошиб и на нем успокоился. Протестанты и спорщики всегда были талантливей послушных и влюбленных в какого-либо художника. Живописец всегда в себе самом с врагами самого себя. Художник в нем заставляет у себя же вызвать волю к деятельности. Мне нравилось, когда Серов ругал себя «лошадью». И бил себя по голове, что «не может» взять цвета. «Ох, ялошадь»,- говорил он". с.81
"Левитан обвязывал себе голову мокрым полотенцем с холодной водой, говорил: «Я крокодил. Что я делаю - я гасну». В каждой работе художник держит как бы экзамен: он готов отвечать, он должен победить, быть значительным - он ведь сам себя смотрит. Я ходил слушать Ф. И. Шаляпина всегда, когда он раздражен и сердит. Он шел петь и пел удивительно он побеждал. Он сказал мне однажды замечательную вещь, которую помещаю как высокую ценность для артиста. Он пел «Бориса» Мусоргского. Я ему сказал на сцене: «Ну, ты сегодня был удивителен!» - «Знаешь, Константин, - сказал он, - я сошел с ума: я думал сегодня, что я настоящий Борис». Этого уже нельзя сделать, этому надо быть, но чтобы это было, надо, чтобы знание и большой труд, ранее созданный лежал там позади творчества, надо было раньше, ах, как много поработать". с.81
"Вол работает двадцать часов, но он не художник. Художник думает все время и работает час в достижение, а потому яхочу сказать, что одна работа не делает еще артиста. Разрешение задач, поставленных себе, как гимн радостный, увлечение красотой - вот здесь, около этих понятий, что-то есть < ... >, но не могу объяснить, как это сказать, не знаю.
Надо отнестись осторожно к явлению оригинальному в искусстве пластической формы, так как всякое произведение, как бы самобытно оно ни было, должно иметь в себе художественную ценность самобытного. В противном случае оно являет собой или намеренное оригинальничанье или одностороннюю и непременно намеренную подтасовку под настоящее.
Все авторы [такого] искусства, намеренного и часто подражательного, стараются назойливо и нетерпимо проводить себя настойчивейшим образом в авторов нужного искусства. У типов такого рода скромность артиста совершенно отсутствует. Они как бы с палкой в руках защищают честь своих ненужных поделок; они всегда очень сердиты, невеселы и задорны. Если вы наблюдательны, то ваше юное сердце должно заметить их скоро. При трудном, внимательном и серьезном искании вами настоящих основ искусства - формы, цвета, тона, характера и разностей, усвоив их как основные источники жизни в живописи, ваши глаза откроются на то, чтобы различать настоящее от нарочно намеренного.
Искусство опутано плевелами, и обман симуляций художества горит диссонансом на заре нашей современности. Критика наша за малым исключением только и занимается колебанием треножника артиста, совершенно ясно выражая собой страшную психологию унтера Пришибеева, легкомысленно относясь к служению художника цивилизации, давая оценку ценностям совершенно и почти всегда мимо, что меня крайне удивляло. Зачем это?
Мне казалось, что это закон несознательной воли, злобы, зависти, но все же явления этой злобы, проявляемой всегда в одном темпе, совершенно дают мне право думать, что авторы этих памфлетов сердятся на сознание художника, боясь, что художник лучше прочих видит всю мелкую душонку их бытия.
Но духовный мир художника чужд мести. Он молчит и даже не имеет в себе энергии протестовать против того ненормального, что и так всем ясно, и тут-то и кроется хорошо понятная игра их. Пользуясь несознательной массой, с невероятной похотливостью к словоизвержениям, с фальшиво честным взором, [они] убеждают всеми способами собраться и оплевать художника. Они беспокоятся: если он хорошо пишет, то лентяй, он мало работает или плохо живет с женой, - и клевета без конца. Все, заботясь о вас, вашу музу, чистую и невинную, всегда хотят отправить в места не столь отдаленные". с.81 -82
"Мастерская – это спасение от мира подлости, зла и несправедливости".с.84
"Человек! Если ты будешь молчать, то тебя осудят всячески. Если ты будешь говорить, хотя и верно, то тебе будет завидовать четверть окружающих, то есть, значит, будет ругать; четверть тебя будет ругать за что и где тебя нужно ругать; четверть будет не соглашаться потому, что она будет хотеть показать, что имеет свое мнение; четверть не поймет, эта тоже будет не согласна и будет говорить о тебе ерунду. Вывод - человека вон!"
"Чувствовать красоту краски, света - вот в чем художество выражается, немного, но правдиво, верно брать, наслаждаться свободно…Тона, тона правдивей и трезвей - они содержание. Надо сюжет искать для тона. У меня плохо оттого, что я не чувствую". с.85
"- А как же писать, с чего начинать? - спрашивают его ученики.
- Не знаю,- опустив глаза, говорил Алексей Кондратьевич (Саврасов).- Нужно
любить. Форму любить, краски. Понять. Нужно чувство. Без чувства нет произведения. Надо быть влюбленным в природу - тогда можно писать. - А если я влюблен в музыку, - говорит ученик,- то все же, не умея, не сыграешь на гитаре.
- Да, да, - ответил Саврасов. - Верно. Но если он влюблен в музыку, то выучится и будет музыкант, а если нет, то трудно, ничего не будет.
Мы слушали Алексея Кондратьевича и были в восхищении. Шли в природу и писали с натуры этюды, и говорили друг другу, указывая,- «это не прочувствовано», «мало чувства», «надо чувствовать» - все говорили про чувства".с.96
"У дверей он (Саврасов) остановился и, подумав, сказал:
- Там, в Италии, было великое время искусства, когда и властители и народ равно понимали художников и восхищались. Да, великая Италия. Теперь во Франции прекрасные художники. И у нас было искусство. Какое! Какие иконы. Новгородские. Прошло. Забыли. Мало, очень мало кто понимает. Жаль. Что делать? Да, бывает время, когда искусство не трогает людей. Музыка тоже. Глохнут люди. Странно, что люди есть, которые понимают и чувствуют искусство, музыку, живопись. Да, а есть глухие, вечно слепые, не слышат и не видят. Есть такие. И их больше. Это совсем другие люди, и думают они как-то иначе. Я заметил это. Как быть ...
И Саврасов, повернувшись, ушел в дверь". с.96
"При вступлении в Училище В. Д. Поленова, как я уже сказал, среди учеников и преподавателей появились какие-то особые настроения, Ученики из натурного класса Перова, Владимира Маковского, и. М. Прянишникова, Е. С. Сорокина, то есть «жанристы», не работали у Поленова - и нас, пейзажистов, было мало. Жанристы говорили, улыбаясь, что пейзаж - это вообще вздор, дерево пишут, можно ветку то туда, то сюда повернуть, куда хочешь, все сойдет. А вот глаз в голове человека нужно на место поставить. Это труднее.
А колорит - это неважно, и черным можно создать художественное произведение. Колорит - это для услаждений праздных глаз. Пейзаж сюжета не имеет. Всякий дурак может писать пейзаж. А жанра без идеи быть не может. Пейзаж - это так, тра-ля-ля. А жанр требует мысли.
Между учениками и преподавателями вышел раздор. К Поленову проявлялась враждебность, а кстати, и к нам: к Левитану, Головину, ко мне и другим пейзажистам. Чудесные картины Поленова - «Московский дворик», «Бабушкин сад», «Старая мельница», «Зима» - обходили молчанием на передвижных выставках. «Гвоздем» выставок был Репин - более понятный ученикам".с.99
"Ученики спорили, жанристы говорили: «важно, что писать», а мы отвечали - «нет, важно как написать» .
Но большинство было на стороне «что написать»: нужны картины «с оттенком гражданской скорби».
Если изображался священник на заданных эскизах, то обязательно толстый, а дьякон — пьяный. Дьякон сидит у окошка и пьет водку. Картина называлась «Не дело».
Другое полотно: художник, писавший картину зимой, упал и замерз, палитра вывалилась у него из рук. Это полотно написал Яковлев. И назвал «Вот до чего дошло!» Человек с достатком изображался в непривлекательном виде. Купец почитался мошенником, чиновник взяточником, писатель—умнейшим, а арестант - страдальцем за правду.
Среди молодых художников был Рябушкин, который написал небольшую картину «Чаепитие». Эта замечательная вещь была полна бытовой прелести и в то же время некой подлинной неумышленной жути, какая и была в России. Написал, как художник, не задумываясь о сюжете. Но на нее никто не обратил внимания. А спустя долгое время она поразила всех
Ученики Училища живописи были юноши без радости. Сюжеты, идеи, поучения отягощали их головы. Прекрасную жизнь в юности не видели. Им хотелось все исправлять, направлять, влиять. И спорить, спорить без конца".с.99
"Искусство живописи имеет одну цель – восхищение красотой". с.101
"Цорн, я и Поленов были приглашены на вечер к князю В. М. Голицыну. Кажется, он был в это время губернатором Москвы. Князь сам приехал и пригласил Цорна и нас. Его жена, Софья Николаевна Голицына, рисовала и писала красками. Народу на вечере было много, много дам света. Приехали посмотреть знаменитого художника-иностранца.
За большим круглым столом расположились гости за чаем.
- Теперь такая живопись пошла, - говорила одна дама. - Ужас! Все мазками и мазками, понять ничего нельзя. Ужасно. Я видела недавно в Петербурге выставку. Говорили, это импрессионисты. Нарисован стог сена, представьте, синий... Невозможно, ужасно. У нас сено, и, я думаю, везде - зеленое, не правда ли? А у него синее! И мазками, мазками... Знаменитый, говорят, художник-импрессионист, француз. Это ужас что такое! Вы вот хорошо, что не импрессионист, надеюсь, у нас их нет, и слава богу.
Я смотрю - Цорн как-то мигает.
— Да. Но и Веласкес — импрессионист, сударыня,— сказал он.
- Неужели? - удивились дамы.
- Да, и он (Цорн показал на меня) — импрессионист.
- Да что вы. Неужели? - вновь изумились дамы. - А портрет Софи написал так гладко!..
Дорогой до дому Цорн спрашивал меня:
- Это высший свет?
- Да, - говорю я.
- Как странно.
Цорн молчал. А на другой день утром он собрал свои чемоданы и уехал к себе, в Швецию". с.102
"….сказал Левитан: «Правда - в цвете ..."
- Классический, романтический пейзаж уходит, умирает - Пуссен, Калам, - сказал Саврасов. - Может быть, будет другой ... Гм, гм, да, да неоромантика... Художники и певцы будут всегда воспевать красоту природы. Вот Исаак Левитан, он любит тайную печаль, настроение…
- Мотив, - вставил Левитан. - Я бы хотел выразить грусть, она разлита в природе. Это какой-то укор нам. А он - жест в мою сторону, ищет веселья ...
- Красок,- сказал Саврасов.
- Какое веселье в заборах? - удивлялся Поярков.
- Не в заборах, а в красках веселье,- сказал Саврасов.
Я думал про себя: мне просто нравится писать ... Саврасов принял меня в мастерскую".
"Он (Врубель) писал с какой-то дамы, с которой познакомился накануне, портрет ее с игральными картами, причем он написал ее на портрете одного кyпца, который долго ему позировал. Тот, когда пришел и увидел свое превращение, очень обиделся, ругался и [хотел] судиться. Михаил Александрович объяснил мне, что он очень рад, что переписал его, так как ему было противно смотреть на эту рожу у себя в доме. И он сделал отлично, что его записал". с.123
"Серов был лучшим рисовальщиком нашего времени. В живописи главным образом он всегда ставил в основу рисунок и форму. Он не был увлечен красками и всегда говорил, что можно написать и черно, но что от этого не теряется художественное впечатление, и по поводу этого мы всегда с ним много спорили". с.136
"В доме Мамонтова, в большой мастерской, карлик Фотинька, слуга
Мамонтова, подавал на стол холодную курицу, фрукты, вино.
- Эти зеленые деревья с коричневыми стволами невозможны, говорил Савва Иванович. - Художников нет. Непонятно. Опера - это все, это полное торжество искусства, возвышение, а глазу зрителя дается какая-то безвкусица. И все мимо, ничто не отвечает настроению, какие-то крашеные кубари. Мне Васнецов говорил о русских операх - он сделал дивные эскизы «Снегурочки». Только посад Берендея не вышел. Он сказал мне, чтоб сделали вы. Потом надо «Лакме» Делиба. Приедет Ван-Зандт…
Я почему-то засмеялся. - Что вы?
- Я никогда не писал декораций.
Савва Иванович тоже засмеялся:
- Вы напишете, я вижу. Вот вам мастерская. Если хотите, работайте здесь эскизы, а вот большой диван Федора Васильевича Чижова.
Он взял со стола канделябр и осветил картину Репина. На ней был изображен лежащий седой человек.
- Он был замечательный человек. Знаете, что он сказал мне, я был такой же мальчик, как вы: «Артисты, художники, поэты есть достояние народа, и страна будет сильна, если народ будет проникнут пониманием их». с.157
" -Я как-то не пойму,- сказал он (Мамонтов) мне,- есть что-то новое и странное, не в моем понимании. Открыт новый край, целая страна, край огромного богатства. Строится дорога, кончается, туда нужно людей инициативы, нужно бросить капиталы, золото, кредиты и поднять энергию живого сильного народа, а у нас все сидят на сундуках и не дают деньги. Мне навязали Невский механический завод, а заказы дают, торгуясь так, что нельзя исполнить. Мне один день стоит целого сезона оперы. Думают, что я богат. Я был богат, правда, но я все отдал и жил, думая, что деньги для жизни народа, а не жизнь для денег. Какая им цена, когда нет жизни. Какую рыбу можно поймать, когда нет сети, и не на что купить соли, чтобы ее засолить. Нет, я и Чижов думали по-другому. Если цель - разорить меня, то это нетрудно. Я чувствую преднамерение, и я расстроен". с.169
Шаляпин
" - Как тебе сказать,- ответил Шаляпин,- ты не поймешь. Я, в сущности, и объяснить как-то не могу. Понимаешь ли, как бы тебе сказать ... в искусстве есть ... постой, как это назвать ... есть «чуть-чуть». Если это «чуть-чуть» не сделать, то нет искусства. Выходит около. Дирижеры не понимают этого, а потому у меня не выходит то, что я хочу ... А если я хочу и не выходит, то как же? У них все верно, но не в этом дело. Машина какая-то. Вот многие артисты поют верно, стараются, на дирижера смотрят, считают такты - и скука!... А ты знаешь ли, что есть дирижеры, которые не знают, что такое музыка. Мне скажут: cумасшедший, а я говорю истину. Труффи следит за мной, но сделать то, что я хочу,- трудно. Ведь оркестр, музыканты играют каждый день, даже по два спектакля в воскресенье,- нельзя с них и спрашивать, играют, как на балах. Опера-то и скучна. «Если, Федя, все делать, что ты хочешь,- говорит мне Труффи, - то хотя это верно, но это требует такого напряжения, что после спектакля придется лечь в больницу». В опере есть места, где нужен эффект, его ждут - возьмет ли тенор верхнее "до", а остальное так, вообще. А вот это неверно.
Стараясь мне объяснить причину своей неудовлетворенности, Шаляпин много говорил и, в конце концов, сказал:
- Знаещь, я все-таки не могу объяснить. Верно я тебе говорю, а, в сущности, не то. Все не то. Это надо чувствовать. Понимаешь, все хорошо, но запаха цветка нет. Ты сам часто говоришь, когда смотришь картину, не то. Все сделано, все выписано, нарисовано - а не то. Цветок-то отсутствует. Можно уважать работу, удивляться труду, а любить нельзя. Работать, говорят, нужно. Верно. Но вот и бык, и вол трудится, работает двадцать часов, а он не артист. Артист думает всю жизнь, а работает иной раз полчаса. И выходит - если он артист. А как - неизвестно".с.182
"Как-то весной, в ресторане Крынкина на Воробьевых горах, мы сидели на террасе за столиком. Был солнечный день. Мы ели окрошку. Из окон террасы была видна Москва-река, горы в садах, и я писал маленький этюд.
Шаляпин пошел погулять. Неподалеку от меня, за столом, сидели какие-то посетители. Один был в форме телеграфиста. Он взглянул в окно на Шаляпина, который стоял у изгороди и, вздохнув, сказал приятелям:
— Хорошо ему, легко живется, споет — и пожалуйте деньги. Штука не хитрая. Правды-то нет! Голос и голос! Другое дело, может, нужней. Молчит и работает. А этот орет на всю Москву— «кто я?».
— Послушайте,—сказал я.—Вы, я вижу, люди почтенные. За что вы не любите Шаляпина? Поет он для вас. Можете взять билеты, послушать его — получите большое удовольствие.
— Поет! Мы знаем, что поет. А сколько он получает?
— И вы тоже получаете.
— Нет, сколько он получает? Это разница. Я, вот, здесь вот эти горы Воробьевы и дворец его императорского высочества обслуживаю. Понять надо! Серьезное дело! Сколько он получает и сколько я? Разница! Вот что!
Человек был в большом гневе, и я не знал, что ответить. Когда вернулся Шаляпин и сел со мной за стол, сердитые люди поднялись и стали одеваться. Уходя, они зло посмотрели в нашу сторону".с.183
"Шаляпин уже совсем перестал посещать рестораны. И когда надо было куда-нибудь ехать, всегда задумывался.
— Нельзя мне нигде бывать. Я стараюсь себя сдерживать, но иногда —
не могу. То мне предлагают выпить, то ехать еще куда-то ужинать, и когда
я отказываюсь, то вижу злые глаза. «Господин Шаляпин, не желаете
вступить со мной в знакомство? Презираете? Я тоже пою...» и прочее. Ну
как ты будешь тут? Одолевают. Ведь он не то что любит меня. Нет. Он себя
показьmает. Он не прощает мне, что я пою, что я на сцене имею успех. Он хочет владеть мной, проводить со мной время. И как иногда хочется дать в морду этакому господину! .. Отчего я не встречал этого за границей? Никогда не встречал ...
- Ничего не поделаешь, Федя,- сказал я, - ведь это слава. Ты великий артист.
- Поверь мне, я терпеть не могу славы. Я даже не знаю, как мне говорить с разными встречными людьми. С трудом придумываю - что сказать. Вот ты можешь. Я удивляюсь. В деревне с мужиками, с охотниками любишь жить, разговаривать. Я же не могу. И как устаешь от этой всей ерунды! Им кажется, что очень легко петь, раз есть голос. Спел - и Шаляпин. А я беру за это большие деньги. Это не нравится ... И каждый раз, когда я пою, я точно держу экзамен. Иду как бы на штурм, на врагов. И нелегко мне даются эти победы ... Они и я - разные люди. Они любят слушать пение, смотреть картины, но артиста у нас не любят, как не любят и поэтов. Пушкина дали убить. А ведь это был Пушкин!.. В ресторане выпил рюмку водки, возмущаются: «Пьет. Певец пить не должен». В чем дело? Ты всегда не такой, как им хочется. Получает много. А я за концерт назначил вдвое - бранились, но пришли. На «Демона» в бенефис еще поднял цены - жалею, что не вдвое, ошибся. Все равно было бы полно…"с.218
" И сразу остановился.
- Скажи, пожалуйста, - спросил он Корещенко, - ты ведь, кажется,
профессор консерватории?
- Да, Федя, а что?
- Да как что, а что же ты играешь?
- Как что? Вот что,- он показал на ноты.
- Так ведь это ноты,- сказал сердито Шаляпин,- ведь еще не музыка. Что за темпы! Начинай сначала.
И Шаляпин щелкал пальцем, отбивая такт, сам ударял по клавишам, постоянно останавливал Корещенко и заставлял повторять.
За завтраком в "Эрмитаже» Шаляпин говорил:
- Невозможно. Ведь Рубинштейн был умный человек, а вы все ноты играете, как метрономы. Смысла в вашей музыке нет. Конечно, мелодия выходит, но всего нотами не изобразишь!
Корещенко был скромный и тихий человек. Он покорно слушал Шаляпина и сказал:
- Но я же верно играю, Федя.
- Вот и возьми их! - сказал Шаляпин.- Что из того, что верно! Ноты - это простая запись, нужно их сделать музыкой, как хотел композитор. Ну вас всех к черту!
На другой день утром мы поехали на генеральную репетицию. Шаляпин был молчалив и расстроен".с.226
" …В прекрасной столовой блестели люстры и наряды дам. Шаляпин сидел посередине. Был молчалив и хмур.
Один из молодых людей, сидевший поодаль в элегантном фраке около дам-иностранок, спросил его:
— А как вы думаете, Мусоргский был гений?
— Да,—ответил Шаляпин,— Мусоргский большой человек. Гений?.. Может быть, и гений.
— А почему,— перебил его молодой человек,— в корчме Варлаам поет:
«Едет он»? Эта песня целиком заимствована у народа.
Шаляпин пристально посмотрел на молодого человека и ничего не ответил.
— А скажите, Федор Иванович,— опять спросил молодой человек,— Кусевицкий — гений?
Шаляпин долго смотрел на молодого человека и вдруг взревел:
— Да ты кто такой?
Все мгновенно стихли. Шаляпин помутившимися глазами оглядел гостей — гнев захлестнул его:
— Откуда он взялся? Да ты с кем разговариваешь? Кто ты такой? Что со мной делают!..
Молодой человек испуганно вскочил из-за стола. Дамы бросились к выходу.
— Что такое? — бушевал Шаляпин.— Кто эти люди?
К нему подошли другие гости, стали его уговаривать.
— Что вы мне говорите? — грохотал Шаляпин.— Кто этот мальчишка? «Мусоргский заимствует...» Это же жить нельзя. Куда уйти от этих людей?
Я попытался успокоить его:
— Что же ты на всякую ерунду раздражаешься?
— Не могу! Меня это бесит. Он же с Шаляпиным говорит, стерва! Боже, как я несчастен.
Шаляпин сел и закрыл лицо руками.
— Конечно, не стоило ему отвечать, но я не могу. Я не хочу этого. Себя показывают! Ничего не понимают, ничего не чувствуют. Стрелять, жечь, топить всю эту сволочь...
Шаляпин был бледен и весь трясся от волнения".с.249
" Однажды, когда я удивлялся его исполнению, он мне сказал:
- Я не знаю, в чем дело. Просто, когда пою Варлаама, я ощущаю, что я Варлаам, когда Фарлафа, что я Фарлаф, когда Дон Кихота, что я Дон Кихот. Я просто забываю себя. Вот и все. И владею собой на сцене. Я, конечно, волнуюсь, но слышу музыку, как она льется. Я никогда не смотрю на дирижера, никогда не жду режиссера, чтобы меня выпустил. Я выхожу сам, когда нужно. Мне не нужно указывать, когда нужно вступить. Я сам слышу. Весь оркестр слышу - замечаю, как отстал фагот или альт ... Музыку надо чувствовать!... Когда я пою, то я сам слушаю себя. Хочу, чтобы понравилось самому. И если я себе нравлюсь - значит пел хорошо. Ты знаешь ли, я даже забываю, что пою перед публикой. Никакой тут тайны нет. Хотя, пожалуй, некоторая и есть: нужно любить и верить в то, что делаешь. В то нечто, что и есть искусство ... Я не был в консерватории. Пел с бродячими певчими, ходил пешком по селам. Узнавали, где приходской праздник, туда и шли петь. Усатов мне помог. Он учил меня ритму. Я совру, а он меня по башке нотами! - отбивает такт. Задаром учил. Я ему за это самовар ставил, чистил сапоги, в лавочку бегал за папиросами. Рахманинов тоже мне помог. Он серьезный музыкант. Понимает. Завраться не дает ... И вы, художники, мне тоже помогли. Только эти все знания надо в кармане иметь, а петь надо любя, как художник - по наитию. В сущности, объяснить точно, отчего у меня выходит как-то по-другому, чем у всех, я не могу. Артиста сделать нельзя - он сам делается. Я никогда и не думал, что буду артистом. Это как-то само собой вышло. Не зайди певчие, с которыми я убежал, к отцу на праздник, то я никогда бы и не пел ..".с.256
"Какая это странная штука - смерть. Неприятная штука. И тайная. Вот я все пел. Слава была. Что такое слава? Меня, в сущности, никто не понимает. Дирижеры первые. В опере есть музыка и голос певца, но еще есть фраза и ее смысл. Для меня фраза - главное. Я ее окрыляю музыкой. Я придаю значение словам, которые пою, а другим все равно. Поют, точно на неизвестном языке. Показывают, видите ли, голос. Дирижер доволен. Ему все равно тоже, какие слова. В чем же дело? Получается скука. А они не хотят понять. Надоело ... Вот Рахманинов - это дирижер. Он это понимает. Вот я выстукиваю иногда такт. Ты думаешь, что это мне приятно? Я вынужден. Иначе ничего не выходит. А говорят - я придираюсь. Я пою и страдаю. В искусстве - нет места скуке. А оперу часто слушают и скучают. Жуют конфеты в ложе, разговаривают. Небось, когда я пою, перестают конфеты жрать, слушают меня. Ты знаешь, кто еще понимал искусство? Савва Мамонтов. Это был замечательный человек. Он ведь и пел хорошо. И ты помнишь - как его? - Врубель был такой.
- А ты с милым Мишей Врубелем поссорился.
- Он же был этакий барин, капризный. Все, что ни скажу, все ему не
нравилось. Он мне сказал: «Вы же не певец, а передвижная выставка, вас заела тенденция. Поете "Блоху", "Как король шел на войну" - кому-то нравиться хотите. В искусстве не надо пропаганды». Вообще, сказать тебе должен, что я его не понимал и картины его не понимал. Хотя иллюстрация к «Демону» - замечательная. Странно, я раз сказал ему, что мне нравится его «Демон», которого он писал у Мамонтова, такой, с рыжими крыльями. А он мне ответил: «Вам нравится - значит плохо». Вот, не угодно ли? Савва Мамонтов его тоже не понимал ... А то за обедом: после рыбы я налил красного вина. Врубель сидел рядом ... "У Мамонтова был обед, еще Витте тогда был за столом. Он вдруг отнял у меня красное вино и налил мне белого. И сказал: «В Англии вас бы никогда не сделали лордом. Надо уметь есть и пить, а не быть коровой. С вами сидеть неприятно рядом». Ведь это что ж такое? Но он был прав, я теперь только это понял. Да, Врубель был барин ...
- Да ведь ты сам сейчас барин стал. Украшаешь себя и вина любишь дорогие.
- Нет, я не барин. Скажу тебе правду - в России я бы бросил петь и уехал бы в Ратухино, ходил бы косить и жил бы мужиком. Ведь я до сих пор по паспорту крестьянин - податное сословие. И все дети мои крестьяне, а я был солист его величества. Теляковский недоумевал: у меня не было чина, а он хотел, чтобы я получил Владимира ... Когда я пел Бориса в Берлине, в ложе был Вильгельм. В антракте мне сказали: «Кайзер вас просит в ложу». Вильгельм меня встретил любезно и попросил сесть. Я сел. Он сказал: «Когда в России талант - это мировой талант. Скажите, Шаляпин, какой вы имели высший орден в России?» - «Бухарская звезда»,- ответил я.- «Странно»,- сказал Вильгельм, - И, протянув руку к стоявшему сзади генералу (вероятно, это было заранее условлено), отцепил у него орден и пришпилил мне на грудь.- «Позвольте вас поздравить, теперь вы – фон Шаляпин, вы дворянин Германии.» А здесь я получил «командора»..с.259
"Яковлев (ученик Перова) носил бархатную венгерку, а шею повязывал красным ситцевым платком. Под кудрявой шевелюрой лицо у него было совершенно круглое, и на нем - широко расставлены черненькие сердитые глазки. Он был всегда мрачен, любил иностранные слова и пел низким басом.
Однажды он задушил кошку, прибил ее лапками на дощечку, чтобы не падала, подпер лучинками, придал ей позу и заморозил ... Хотелось ему написать кошку с натуры, да кошки плохие модели. Вот и придумал способ! Но только начал он писать у себя в комнате, как оттаяла кошка. Ну ничего и не вышло ... < ... >
На экзамене, в конце учебного года, выставил Яковлев большой холст.
Тоже - зима: посреди шла вдаль дорога, и на ней уезжающая карета, по бокам - лес. На первом плане - ничком мертвая женщина, одетая в бальное платье: в одной руке полумаска. А из лесу, справа и слева, выходили волки, и глаза у них были густо тронуты киноварью. Подпись
под картиной гласила: «Покинутая».
Поставив картину на мольберт, Яковлев отошел к окну и встал в позу, подперев рукой подбородок. Он оглядывал нас торжествующе и презрительно. Его молчание выражало: «Каково!»
К нему подошел инспектор Училища, художник К. А. Трутовский, И спросил:
- Что вы хотели сказать картиной?
- Продернуть аристократов, Константин Александрович,- отрезал Яковлев басом".с.345
Раз он в гневе крикнул одному ученику:
- Филантроп, твою!..
Весь класс загрохотал от смеха. Тогда он, застегнув свою венгерку на все пуговицы, обвел злобным взором товарищей в дверях и отчеканил:
-Рас-про-де-фек-тив-ный абсурд…
И ушел". с.346
"Преподаватели наши были все художники славные: Саврасов, Перов, Прянишников, братья Павел и Евграф Сорокины, Поленов, Маковский - ныне люди умершие.
Собрались учителя и ученики в актовом зале прекрасной школы нашей послушать нового директора. Он появился на возвышенном месте, где был покрыт зеленым сукном небольшой стол, в вицмундире и при орденах. Посмотрев на нас строго сквозь большие роговые очки, новый директор сказал:
- Отсутствие знаний в художниках лишает их произведения смысла, который они должны иметь ... Вот пример: картина Куинджи «Украинская ночь», вызвавшая столько шума в публике и имевшая такой успех. Однако художник ошибся ... Всякий, кто знаком хотя бы немного с астрономией, видит, что на картине Куинджи нет звезд Южного созвездия ...
- Скажу, что не только художники,- продолжал директор, - но и поэты русские отличались недостатком научных знаний. Вот хотя бы прославленный Пушкин не знал ботаники ... Он писал:
Люблю ваш сумрак неизвестный
И ваши тайные цветы ...
Как же это «тайные»? Позвольте! Названия цветов все известны. Не секрет! Никаких тайных цветов в природе не существует ...
Другой случай: Лермонтов, тоже поэт знаменитый, в зоологии делал непростительные промахи. Вот его стихи:
И Терек, прыгал как львица,
С косматой гривой на хребте ...
Какая же у львицы грива? Где же-с? Грива у льва, а львица без гривы. Только мифология античных греков не делала ошибок: боги их и музы имели реальный образ людей.
- Позвольте спросить, господин директор,- вдруг раздался голос одного из учеников по фамилии Пустышкин,- а что, и теперь в Греции есть кентавры?
Все как-то сразу приумолкло".с.348
"Я рано начал рисовать и писать красками - сам, не испытывая ни от кого никакого принуждения или поощрения, веления или внушения. Картины, до чего хороши казались картины мне! Но когда стал я старше, некоторые из них были и непонятны. Было непонятно, зачем художник написал их? Вот одна картина - она пугает. Говорят: "Священник в деревне, пьяный». Мне показалась она очень странной. Это была картина Перова, или вот - железнодорожная станция, платформа, поезд уходит вдали, какой-то человек с печальным лицом – «Проводил». Никогда не мог понять я, что хорошего в этих картинах. Но вот что внушало мне восторг – «Весна» Васильева и «Грачи прилетели» Саврасова! Сколько жизни в этих картинах, как хороши их краски! И рано понял я, что главное в картине не что написано, а как написано. А когда я писал сам, всегдашним моим горем было, что другие, когда смотрели на мои работы, говорили: "А зачем это? Ни к чему, идеи нет ... ». с.362
" И в самом деле, почему обязательно надо так, как велят в Школе притушевывать? Берут на дом рисунок вечерний нагого тела, чтобы ровнее растушевать. Называлось это - «точить фон». Какая ерунда! Главное - тон, полутон, к свету, к форме. Но это страшно трудно. Нужно верно брать краски ...
Помню, в фигурном классе я писал с натурщика-старика голову.
Профессор В. Г. Перов послал учеников старшего натурного класса смотреть, как я пишу. А все ученики, все товарищи были против моей живописи. Левитан один часто говорил мне: «Как верен этот цвет» и долго смотрел мои этюды < ... >" с.362
"ЧЕЛОВЕЧЕК ЗА ЗАБОРОМ.
В России — в нашей прежней России — было одно странное явление, изумлявшее меня с ранних лет. Это было — как бы сказать? — какое-то особое «общественное мнение». Я его слышал постоянно. Этот торжествующий голос «общественного мнения», он казался мне голосом какого-то маленького и противного человечка за забором... Жил человечек где-то там, за забором, и таким уверенным голоском коротко и определенно говорил свое мнение, а за ним, как попугаи, повторяли все, и начинали кричать газеты.
Эта российская странность была поистине особенная и отвратительная. Но откуда брался этот господин из-за забора, с уверенным голоском?
Н. А. Римский-Корсаков создает свои чудесные оперы — «Снегурочку», «Псковитянку», «Садко».
— Не годится,—говорил человек за забором,—не нужно, плохо...
И опер не ставят. Комитет императорского театра находит их «неподходящими». Пусть ставит их в своем частном театре Савва Мамонтов. Голос за забором твердит: «Не годится».
За ним тараторят попугаи: «Мамонтов зря деньги тратит, купец не солидный» . . .
Другие примеры: Чехов Антон Павлович, писатель глубокий. А господин
за забором сказал:
— Лавочник!
Или вот Левитан — поэт пейзажа русского, подлинный художник, мастер, а тот же голосок шепотком на ухо:
— Жид.
И пошла сплетня: и школы-то Левитан не кончил, и пейзажи-то
Левитана не пейзажи, а так, какие-то цветные штаны (остроумно, лучше не
придумать!).
Да разве один Левитан? И Головин, и аз грешный тоже «не годились».
Человечек за забором отрезал:
— Декаденты.
И поехало. А что такое «декаденты» — неизвестно. Новое, уничижительное. Вот и крестил им человечек кого попало. А когда приехал в Москву Врубель, так прямо завыли: «декадентщина, спасите, страна гибнет!». Суворин, Грингмут, «Русские ведомости» — все хором...
Видно, человек за забором вовсю работал.
А вот и Шаляпин. Поет он в Частной опере—ставят для него «Псковитянку», «Хованщину», «Моцарта и Сальери», «Опричника», «Рогнеду». Но
голос за забором хихикает:
— Пьет Шаляпин...
Лишь бы выдумать ему что-нибудь свое, позлее, попошлее, погаже — ведь он все знает, все понимает...
И кому кадил он, этот человечек, кому угождал — неизвестно. Но
деятельность его была плодовита. Он поселял в порожних головах многих
злобу, и она отравляла ядовитой слюной всех и вся..."с.377
В.М.Кустодиев после сеансов у Николая Второго так сообщал о нем своему знакомому: «Враг новшества и импрессионизм смешивает с революцией: «Импрессионизм и я – это две вещи несовместимые» - его фраза».( Кустодиев. Письма, статьи, заметки, интервью….Л.1967) с.580
|
